...Реконструкция отношения к преступникам русского традиционного простонародья — дело не легкое. Официальная пропаганда сильно исказила это восприятие, навязав всем идею о том, что крестьяне и горожане русского традиционного общества любили и уважали преступников, разбойников и прочих «лихих людей», сочиняли о них задушевные песни и проклинали боровшийся с ними царизм. На самом деле это мнение построено и на фальсификации источников, ведь давно не секрет, что даже фольклор о разбойниках в советские времена подвергался строгой цензуре и отбиралось только то, что отвечало официальной идеологии, и на модернизации ментальности русского средневековья.
Действительные простолюдины Московской Руси мыслили не в экономикоцентричных категориях марксизма, в которых разбойник и убийца — «борец против царизма», а в категориях религиозных, как и полагалось человеку традиционного общества. В настоящее время есть вполне основательные исследования этого отношения народа к разбойникам, лишенные излишней модернизации. Мы будем использовать классическую статью Ю. М. Лотмана и Б. А Успенского «Изгой» и «изгойничество» как социально-психологическая позиция в русской культуре преимущественно допетровского времени («Своё» и «чужое» в истории русской культуры)».
Итак, для человека русского традиционного общества преступник и тем более разбойник и убийца - это не человек, который преступил формальный, либеральный закон, выдуманный людьми для общего удобства. Нет, это — человек который преступил закон Божий, пошел против онтологического высшего принципа добра и против своей собственной глубинной сущности, каковая у человека — Образ Божий. Недаром убийцу русский народ называет «душегуб». Сейчас мало кому приходит в голову, что эта характеристика означает не только губитель чужих жизней, но человек, погубляющий свою собственную душу, лишающий ее вечного спасения (это значение отражено в словаре В. Даля).
Преступник переступает черту, после которой он перестает быть обычным человеком, после которой в его душе происходят необратимые изменения. Он становится изгоем, сам извергает себя из христианского общества, а тот, кто находится вне общества для традиционного сознания попадает в сферу, где властвуют инфернальные силы. Русские крестьяне воспринимали разбойника, душегуба как человека умершего для всех, как живого мертвеца — упыря, страшного и крайне опасного: «… «вывернутый» образ жизни придаёт разбойникам определенные мифологические черты: разбойник, выходящий на добычу ночью, а днем ведущий «обычный» образ жизни … ассоциировался с волком-оборотнем. Многообразны свидетельства осмысления разбойника (особенно атамана разбойников) как колдуна» (Ю. М. Лотман, Б.А. Успенский).
Сам эпитет, применяемый к разбойникам — «отпетые», говорит о том, что они воспринимались как люди, умершие для общества, как ожившие мертвецы-упыри, нечистая сила, ведь отпетый — это тот, над кем совершен церковный обряд отпевания. То же касается и другого эпитета — «отчаянные», то есть лишившиеся чаянья — веры, имеется в виду, прежде всего, веры в Бога.
Разбойник в русском традиционном сознании ассоциируется с колдуном и потому, что он умет хорошо свистеть, а свист по верованиям народа — способ привлечения нечистой силы. Отсюда и склонность разбойника закапывать деньги и драгоценности, оставлять клады, которые также всегда у народа ассоциировались со сговором с нечистой силой, как и сама удачливость разбойника, умение лихим способом быстро обрести богатство.
Жалость народа к разбойнику, которая действительно присутствует в песнях и которую советская пропаганда объясняла симпатией угнетенных к врагам угнетателей, на самом деле имеет иную природу — это жалость к умершему, ведь и сами эти жалостливые песни построены по схеме плача по покойнику (впрочем, не будем забывать, что это относится только к разбойнику, душегубу, а не к любому человеку, пострадавшему от государства и ставшему арестантом, среди последних, по справедливому убеждению народа — множество невинных и просто хороших людей). В то же время разбойника, жалея, боялись, в дом, который освящен иконами, не пускали, поймав за лихим делом — воровством, прелюбодейством, убийством, били всей деревней и часто забивали насмерть, да еще и в могилу втыкали осиновый кол. «Нет худа без добра» — говорит народ, и разбойник может своим буйством восстановить справедливость, наказать виновного, но от этого он душегубом быть не перестает.
Крестьянин и сам в определенные дни календарного цикла — например, на святки, когда разрешалось чудить, лицедействовать, изображать нечистую силу, сам уподоблялся такому колдуну-разбойнику, отсюда он в душе мог понимать его радость от демонической свободы от Бога и от морали, но для крестьянина это было временным явлением, после обязательного покаяния, он возвращался к обычной жизни, разбойник же всегда оставался упырем-колдуном.
В силу того, что разбойник перешел роковую черту, которая навсегда отделяет обычного человека от колдуна и слуги нечистой силы, он, как мы уже говорили, по верованиям народа не мог вернуться к обычной, прежней жизни. Разбойник, конечно, мог раскаяться и даже стать праведником и святым, но не обычным человеком, членом мира. Раскаявшийся разбойник становился монахом, и как правило, монахом-пустынником, а монах — также вне мира обычных людей, он тоже по своему человек отпетый, ведь обряд пострижения в монахи и символизирует отпевание, смерть для всего остального мира, и в знак этого монах берет себе другое имя, как бы желая сказать, что его прежнего уже не существует.
Наконец, поскольку разбойник и душегуб не совсем человек, с ним нельзя вести себя как с обычным христианином, его позволяется и обмануть, обжулить, такая «нечестная победа» над ним приравнивается к доблести, является предметом восхищения (и та же самая ситуация с прямым сотоварищем разбойника — чертом, с котором также нельзя быть честным, фольклор изобилует сюжетами обмана черта со стороны хитрого мужика и они получили отражение даже в русской литературе, у Гоголя).
Таково восприятие самых жестоких и бесчеловечных из преступников — убийц и разбойников русским традиционным народным сознанием. Архетипы этого сознания был еще живы в советской Москве, большинство жителей которой были крестьяне, переехавшие в города в ходе советской модернизации, или их дети.
Согласно марксистским воззрениям, законы человеческого общества даны не от Бога, а придуманы самими людьми. Отсюда, никакого необратимого изменения в душе человека преступление не несет. Тем более что с этой точки зрения человек и не имеет никакой души, человек — это очень сложная и хрупкая социально-биологическая машина. Эта машина может сломаться от неправильной эксплуатации, но тогда её нужно отремонтировать и можно будет снова использовать. Труд и есть орудие этого ремонта; труд вообще воспринимается марксистами как некая магическая сила, которая творит чудеса: из животного делает человека, а из преступника — законопослушного гражданина.
Сегодняшние либеральные пропагандисты выказывают свое вопиющее непонимание феномена коммунизма, когда отождествляют сталинские лагеря с гитлеровскими. Нацистские лагеря создавались как машины смерти, так как нацистская идеология отрицала возможность «переделать» еврея в арийца, советские концлагеря создавались как машины перевоспитания, задача массовых убийств не ставилась (хотя смертность в них по разным причинам и в разные отрезки времени могла быть высокой). Модернистское сознание стремится не отгородиться от преступника, а исправить его и вернуть к обычной жизни, и это, кстати, отражено во множестве произведений советской литературы, театра, кинематографа, где изображаются бывшие преступники, вставшие на путь исправления.
Итак, в СССР сталкивались традиционное понимание преступника, которое господствовало в низах общества, в народе, причем не как сознательное убеждение — в силу всеобщего атеизма даже простые люди, считавшие преступников нелюдями, не могли это обосновать, а как бессознательное архетипичное мнение и модернистская вполне сознательная установка. Ситуация осложнялась еще тем, что то, что для мира модерна было преступлением зачастую для мира Традиции таковым не являлось и наоборот. Например, кража пшеницы с колхозного поля, так же как кража господского леса до революции с позиций крестьянина не делала человека преступником, в СССР же — это было уголовно наказуемое преступление, за которое сажали в тюрьму и по выходу из тюрьмы человек испытывал на себя традиционное отношение к преступнику как к изгою…
(Найдено в Интернет, наводчик
borey3)
Journal information