Наше общество переживает всплеск патриотических настроений. Одни этому рады, другие печалятся. Я же — разрываюсь, к кому бежать, к умным или к красивым. В том смысле, что для меня это и радость, и печаль одновременно.
И вот почему.
За 25 послесоветских лет мне случалось работать в самых разных изданиях. Либеральных, коммунистических (или, как это сейчас называется, «лево-консервативных»), националистических — и вот в недавно появившихся патриотических, наконец. Патриотические издания — это такие, которые поддерживают не какую-нибудь там «другую», воображаемую Россию, а ту, что есть, с тем правительством и «режимом», которые Бог послал. Поработать в них я мечтал давно — последние лет десять примерно, но удалось это только теперь — благодаря «всплеску». Казалось бы, надо радоваться — спасибо, но вот что меня тревожит.
Ни в либеральных, ни в националистических, ни лево-консервативных изданиях (и, соответственно, представляемых ими общественных дискурсах) не было того, что называется ориентацией на дурака. Дураки — были, дураки к ним всем охотно тянулись, но вот такого, чтоб редакция шла им навстречу, всей своей политикой говорила: «Наш читатель дурак, с ним надо поосторожнее, не обидеть бы, дурак мнителен и ревнив», — такого не помню.
Такое стало возможно, когда появились издания, так или иначе поддерживающие правительство — и так или иначе поддерживаемые им.
То есть имплицитный дурак, на которого они инстинктивно ориентируются, которым опасаются быть не поняты и которого бояться обидеть, это правительственный чиновник. Не потому что все чиновники дураки, а потому, что когда к человеку так относятся, к нему относятся, как к дураку.
Заложим пальцем на этом месте, а я пока сделаю одно отступление.
Один из моих нанимателей (русский националист, это немаловажно) рассказал мне такую штуку. В информационном бизнесе, говорит, есть два способа работы: по-русски и по-еврейски. По-русски — это когда владелец даёт журналистам денег и требует, чтобы за эти деньги ему делали то-то и то-то, и сам строго следит за правильностью следования выбранной политике. По-еврейски — это когда владелец деньги даёт и говорит: «Вы такие замечательные, такие талантливые, „уникальный творческий коллектив“, делайте всё, что хотите». — «Как всё, что хотим?» — «А вот так: всё, что хотите». Журналисты чешут репу и думают: оно-то, конечно, свобода дело святое. Но всё-таки чувак даёт бабло и ничего не просит взамен, неудобно перед ним как-то… Надо бы ему порадеть, сделать что-нибудь приятное человеку. И сами по доброй воле начинают обслуживать интересы хозяина. Ощущая себя при этом свободными и независимыми, разумеется. А те журналисты, с которых спрашивают за каждый прыг, наоборот, чувствуют себя ущемлёнными и начинают хозяину крутить фиги в карманах, а к работе относиться с прохладцей, «от сих до сих». Мы с вами будем работать по-еврейски, — так закончил свой рассказ тот мой русский националист.
Так вот, в нынешнем патриотическом дискурсе «равнение на дурака» и «работа по-русски» нашли друг друга. А всё почему?
С одной стороны, власть так долго плевать хотела на тех, кто поддерживает идею самостоятельной и сильной России, что теперь, когда эти люди вроде бы оказались этой власти чуть-чуть нужны, их обуял страх: как бы неосторожным вздохом чудо дивное не спугнуть, зарождающуюся гармонию не нарушить.
С другой стороны, власть своим примером долго учила, что с народом нужно обращаться, как с дураком: показывать ему побольше сериалов и развлекательно-юмористических шоу, а больше совсем ничего не нужно — от слова «ничего» и от слова «совсем». Мы этот урок так или иначе восприняли.
Вроде бы хорошо, когда власть и журналистика делают одно дело. Это, наверное, и есть патриотический всплеск — резонанс импульсов. А вроде бы и плохо — потому что журналистика должна объяснять, должна приглашать думать, а власть ничего такого не должна: с точки зрения власти, с людьми не разговаривают, ими манипулируют. Понимающие, сознательные власти не то чтобы совсем не нужны, но вызывают у неё некоторые сомнения. Как вызывают сомнения у вербовщиков агенты-добровольцы: а чего это он вдруг? Или как у нас с вами вызвала бы сомнения кошка, добровольно лижущая горчицу. И даже некоторую брезгливость вызвала бы…
С одной стороны, и правильно. А с другой — от этого многие беды.
Есть в нашем новом патриотизме нечто такое, что уже сегодня меня настораживает. Какая-то простодушная фальшь. Почему потерпел крах советский патриотизм? Он был нечестным, фальшивым. Газеты предлагали нам, знающим о всех тяготах советской жизни (быт, сервис, здравоохранение, бесхозяйственность, отчуждённость от плодов и целей труда), какой-то гостевой, импортный вариант родины. (Ну, гостям ведь не показывают невымытый унитаз.) Это и раздражало.
Сегодня мы точно так же нахлёстываем себя идеями и доводами, которые хороши для заграничной аудитории. Скажем, для наших патриотов само собой разумеется, что Крым был присоединён «в полном соответствии с нормами международного права». Это принципиально. Если ты считаешь иначе, ты уже и не патриот. А в Новороссии — разумеется — нет и не было наших войск. При этом патриотическая блогосфера пестрит выражениями «военторг» и «северный ветер». Ну и много ещё таких «тонкостей». Для чего мы скармливаем себе и друг другу эту экспортную картину мира?
Есть такая игра: взять известную поговорку или стихотворную строчку и каждое слово в ней заменить на противоположное по смыслу. «Здравствуй, мытая Россия». Помните, мы в школе учили?
Лермонтов, кстати, не писал этого стихотворения. Это мистификация. Его написал Дмитрий Минаев — лет через тридцать после смерти поэта. А Лермонтову его приписал Пётр Бартенев — тогдашний «эхомосквич». Как и почему это случилось — интернет в руки. Лермонтов совершенно точно написал другое стихотворение: «Люблю отчизну я, но странною любовью». Помните? «Не победит её рассудок мой»… Ни слава, купленная кровью, ни полный гордого доверия покой, — ничто это душе поэта не мило. Крытые почерневшей соломой избы да невзрачный пейзаж — вот что питает его патриотические чувства. То есть Лермонтов любил Россию — как раз немытую.
Я это к чему?
Есть у футбольных болельщиков такое пренебрежительное слово — глоры. От «glory» — «слава». Так называют тех, кто присоединяется к болению за команду на волне её побед и успехов. А на традиции, дух, историю клуба им по большому счёту плевать. Между тем, истинная любовь — это когда «в горе и радости».
Как в фильме «Мимино»: пока лётчик Валико сидит в ресторане — самоуверенный и вальяжный, он его будущему товарищу противен. Дружба с шофёром Рубиком «познаётся в беде» — когда их из гостиницы выгнали. Рубик полюбил Валико «чёрненьким» — замёрзшим, бездомным и отчаявшимся (Лариса Ивановна не пришла).
Это мелочь и ерунда, конечно, — по сравнению с патриотизмом, да только в маленьком мире всё так же, как в большом, только грубее, проще — ближе к основам бытия. Как на схеме. Патриотизм — это не «гордость за страну», вопреки расхожему штампу. Патриотизм — это любовь, просто любовь. А любят не по заслугам. (Ну, и уж конечно не напоказ.)
Крым взяли не потому что «Косовский прецедент», а потому что успели. А Новороссию — хотели, да не смогли, и нет тут никакого хитрого плана. Просто ни решимости, ни сил не хватило. Мы не самая лучшая страна в мире…
Вернее, так: Россия лучшая страна в мире, но любим мы её не за это.
Источник: http://svpressa.ru/blogs/article/130958/
Journal information