Полагаю, Вернер Зомбарт ошибается, когда утверждает (в монографии "Буржуа"):
"На заре культуры мы встречаемся лишь с радостью, доставляемой чистой красотой, блестящим великолепием благородных металлов, употребляемых как драгоценности, украшения.
Потом появляется удовольствие от многочисленных украшений, Затем к нему присоединяется радость обладания многими украшениями.
Эта последняя легко обращается в радость от обладания многочисленными драгоценными предметами.
Наконец, достигается первый кульминационный пункт в истории жажды золота — радость от обладания золотом, безразлично в какой форме, хотя красивая форма употребления все же пользуется наибольшей любовью.
Это эпоха образования сокровищ, который достигли германские народы в то время, относительно которого мы впервые получаем историческое свидетельство об их отношении к золоту (и серебру)."
"Радость от чистой красоты" - это для отдельных интеллигентов. Древний человек был быдлом, полуживотным. Для того, чтобы человек начал наслаждаться неким явлением - хотя бы той же "чистой красотой" - надо вначале выделить её в культуре и - это самое главное - в понятии, слове. Надо отделить её от первобытно-религиозного мировосприятия, густо замешанного на страхе. Поскольку в мире ничего не понятно, то вполне логично отнести всё непонятное к власти духов. Понятности от этого, знамо дело, не прибавится, зато можно хоть как-то со всем этим обходиться. Принёс жертву данному духу - сразу гора с плеч. Хоть с этой стороны можно не ждать проблем. Наконец, любоваться "чистой красотой" может человек, сознание которого в достаточной мере свободно от многочисленных забот по добыче себе пропитания. Ещё можно допустить такое по отношению к вожаку племени и жрецу - но для простого добытчика, однозначно нет.
Можно сделать предположение (пусть и весьма условное), что первобытный человек поначалу боялся всего красивого, считая его связанным с духами. То есть было непонятно, как с ним обращаться: принести ЕГО в жертву, либо, напротив, принести жертву ЕМУ? Отсвет этого отношения мы находим в Христианстве и Исламе, которые считают всё красивое дьявольским искушением. Пагубой, направленной на то, чтобы увести нас от благого пути спасения души в жизни вечной. А что, разве не так? И разве у нас не замирает сердце, как от страха, когда мы наслаждаемся красотою? В нас навеки связано переживание красоты и страх. А что есть любовь, как не переживание одной души другой как нечто прекрасного?
Недавно я выкладывал ссылку на статью, что люди не видели синего цвета, пока не придумали слово "синий". Они воспринимали синий как фиолетовый. Точно так же люди не видели красоты, пока не появились искусства, вообще культура, которая научила их этому. Это не так просто - увидеть то, что есть. "Очами смотреть будете, и не увидите" (Деян. 28:26).
На заре культуры мы встречаем самую первую радость, даже блаженство, доставшееся нам от животного мира. Оно не просто первично, оно архетипично. Это наслаждение властью. Я уверен, что вожак стаи животных испытывает удовольствие, что его слушаются. Это непередаваемый кайф - выступать перед огромной толпой, жадно ловящей каждое твоё слово и готовой выполнить любое повеление. К слову сказать, третьим, самым последним искушением Христа в пустыне было именно испытание властью (Мф. 4:8-10).
Наслаждение властью первично, оно "до" наслаждения золотом и богатством. И богатство нам нужно не само по себе, но для того, чтобы ощутить власть над вещами, над тварным миром. В этой власти, как нам чудится, мы уподобляемся Богу - хотя к истинно Божьей власти это плоское господство не имеет ровно никакого отношения. "Сила Моя совершается в немощи" (2 Кор. 12:9). И ещё: "Сеется в уничижении, восстает в славе; сеется в немощи, восстает в силе" (1 Кор. 15:43). О, Бог совсем, совсем не то, что о Нём думают!
В чём особенность Пушкинского "Скупого рыцаря"? Он не пользуется богатством как таковым. Он наслаждается его идеей, самой потенциальной возможностью иметь власть над вещами и людьми. Вот его confession de foi:
Счастливый день! могу сегодня я
В шестой сундук (в сундук еще неполный)
Горсть золота накопленного всыпать.
Не много, кажется, но понемногу
Сокровища растут. Читал я где-то,
Что царь однажды воинам своим
Велел снести земли по горсти в кучу,
И гордый холм возвысился — и царь
Мог с вышины с весельем озирать
И дол, покрытый белыми шатрами,
И море, где бежали корабли.
Так я, по горсти бедной принося
Привычну дань мою сюда в подвал,
Вознес мой холм — и с высоты его
Могу взирать на все, что мне подвластно.
Что не подвластно мне? как некий демон
Отселе править миром я могу;
Лишь захочу — воздвигнутся чертоги;
В великолепные мои сады
Сбегутся нимфы резвою толпою;
И музы дань свою мне принесут,
И вольный гений мне поработится,
И добродетель и бессонный труд
Смиренно будут ждать моей награды.
Я свистну, и ко мне послушно, робко
Вползет окровавленное злодейство,
И руку будет мне лизать, и в очи
Смотреть, в них знак моей читая воли.
Мне всё послушно, я же — ничему;
Я выше всех желаний; я спокоен;
Я знаю мощь мою: с меня довольно
Сего сознанья...
Удовольствие, которое приносит нам, падшим, власть, несравнимо с удовольствием от богатства. Богатство примитивно, зримо, тогда как власть полностью духовна, то есть переживается нашей душою. Лермонтовский Печорин отдельно останавливается на удовольствии от власти мучить другого человека. А что есть садизм, как не наслаждение властью? - даже превзошедшей меру порога терпения боли. Почему нам столь нравится экстрим, игра со смертью? В "Пире во время чумы" пушкинский герой поёт:
Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъярённом океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы.
Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья...
Эти "наслажденья", как раз, весьма легко объяснимы. Мы наслаждаемся своей властью над жизнью и смертью. Нам кажется, что мы становимся могучими, как Сам Податель жизни, Бог. Пушкин заканчивает фразу словами "бессмертья, может быть, залог". Любое наслаждение, в конечном счёте, связано со страхом. Пушкинский скупой рыцарь признаётся:
Я каждый раз, когда хочу сундук
Мой отпереть, впадаю в жар и трепет.
Не страх (о нет! кого бояться мне?
При мне мой меч: за злато отвечает
Честной булат), но сердце мне теснит
Какое-то неведомое чувство...
Нас уверяют медики: есть люди,
В убийстве находящие приятность.
Когда я ключ в замок влагаю, то же
Я чувствую, что чувствовать должны
Они, вонзая в жертву нож: приятно
И страшно вместе.
Страх, так или иначе, несёт в себе некое наслаждение. Вы в детстве не любили рассказывать страшные рассказы, ночью, у костра?
Наслаждение, в свою очередь, стремится перейти в боль. Страх, боль, наслаждение - все эти вещи переплетаются между собой, уходя на предельную душевную глубину. Цитируя Лоренса Стерна в своих записках ("что живейшее из наших наслаждений кончится содроганием почти болезненным") Пушкин комментирует: "Несносный наблюдатель! знал бы про себя; многие того не заметили б".
Власть из натуральной, примитивно-физической постепенно перетекает, эволюционирует в его символическую, универсальную форму - богатства, выражением которого и служит золото. Именно благодаря богатству власть приобретает универсальный характер, так как позволяет распространить себя и над чужими...
Journal information